Сорокоумов, Авенир ("Смерть")

Смотри также Литературные типы произведений Тургенева

Недоучившийся студент, жил в качестве домашнего учителя у великороссийского помещика Гура Крупяникова. Молодой человек с чахоточным, зеленоватым лицом, длинными членами, жидкими русыми волосиками, с короткой улыбкой и восторженным взглядом. Вообще — "фигурой не брал", в обществе же "робел, краснел, потел, заикался..." Не отличался "излишним остроумием". Природа не одарила С. ни памятью, ни прилежанием; в университете он считался "одним из самых плохих студентов"; на лекциях "спал", на экзаменах "молчал торжественно". С. никогда не "следил" за наукой, но любопытствовал знать, "что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово, а уж так потом за ним и повторяет". Особенно его занимала немецкая философия. Но "у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? — У Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим подметок его?.. Все ты, все ты, наш добрый Авенир!" В деревне, куда С. пришлось уехать "на кондицию", ему было плохо прежде всего потому, что "некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить..." Помещики обращались с ним: одни — грубо, другие небрежно. Но он терпеливо сносил тяжелые шутки помещика, "грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек; не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни". Отдыхал С. и блаженствовал после ужина, когда садился у себя "перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала", случайно попавший ему в руки. Нравились ему тогда "всякие стихи и всякие повести", легко навертывались на глаза слезы, а "младенчески чистая душа" его проникалась "благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному". Одиночество, "невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения", бесконечные осени и зимы и неотступная болезнь подкосили С. Незадолго до его смерти старый товарищ посетил С. у помещика, который его не выгнал, но жалованье платить ему перестал и взял детям другого учителя. На коленях у С. "лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных". "Вот поэт", пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, "и пустился было декламировать еле слышным голосом: "аль у сокола крылья связаны?" Приятель, чтобы угодить С., начал толковать ему о Гоголе, он "качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: "понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!" Он нисколько, впрочем, не обманывал себя насчет своей болезни, но "не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение". Заговорил о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре и литературе; вспомнил двух-трех умерших приятелей, вспомнил Дашу, которая его, как он говорил, любила: "Что с ней теперь? — Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?" Уезжать из деревни С. не хочет: все равно — "до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить?" Родным писать тоже не хочет: "Помочь — они мне не помогут; умру — узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел..." — Дней через десять С. умер, завещав свои книги и тетради передать приятелю, а 22 p. 50 коп. денег — родственникам. Умер, по выражению его хозяина-помещика, "с бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления", хотя помещик прощался с ним "целым семейством".